Неважно, сколько вам лет, где вы живете или кто по образованию. Если в вашей жизни есть любовь — это всегда об одном, о том, что непросто выразить общими словами. Потому что она во всем — и в больших поступках, и в мелочах, и в отдельных фразах и жестах. Ты просто понимаешь — это она и есть. Любовь…
Дедушка Алесь и бабушка Яна жили в соседнем с моей бабушкой дворе. Свои дети жили у них где-то очень уж далеко и поэтому внуков своих старички видели только на двух фотокарточках (одна цветная с Чёрного моря 9×12, другая чёрно-белая с новогоднего утренника 10×15). Бабушка моя, видимо, жалела их по этому поводу и частенько засылала к ним со всякими пустячными поручениями.
— На вот, занеси ей капусты моей, а то она сто лет живёт, а капусту солить не научится никак, а завтра придут к ним кабана бить, так хоть закусить чем людским будет. И это… посиди там с ней минут пять хоть. Ничего, подождут вахлаки (так она называла моих дружбанов) твои, никуда с деревни не денутся!
Я сломя голову мчался в соседний двор, врывался в избу, вечно пахнущую ароматным самосадом деда Алеся и кричал с порога:
— Бабушка Яна! Я вам капусту принёс!
Потом подумав, что эка невидаль на деревне: капуста, добавлял, для солидности поручения:
— Вкусную!
— Ну дык, ясное дело, — смеялась бабушка Яна, — у твоей-то бабки, небось, и навоз в хлеву вкуснее моего!
Бабушка Яна усаживала меня на коричневую табуретку у окна на кухне, ставила на стол какое-нибудь угощение и расспрашивала про моё житьё-бытьё и всякие жизненные проблемы. Дед Алесь летом редко бывал в избе днём, обычно мастерил что-то во дворе, или просто сидел на лавочке в ожидании какой-нибудь компании.
В этот раз он мастерил какой-то чудной ветряк. Сегодня угощением была черника с сахаром и молоком. Поставив передо мной на стол миску с плавающими пузатенькими черниченьками (как мины, подумал я), оставляющими за собой фиолетовые следы в, постепенно теряющем белизну молоке, она на секунду выглянула в окошко на деда, который прыгал вокруг своей конструкции и громко на неё матерился, промокнула уголком платка выступившую слезинку и прошептал ласковым голосом «Вот дурень старый».
А ещё она часто просила меня словить ей петуха или курицу, или гуся, потому как надо забить, а словить-то она не сможет, старенькая уже. Дед Алесь никогда никого не убивал. Он даже комаров просто сгонял с себя. А когда к ним приходили колоть свинью или резать бычка, он вообще уходил за деревню на выгон и сидел там под стайкой плакучих ив до тех пор, пока всё не закончат и не уберут кровь со двора.
Я любил сиживать там с ним. Он много и красиво матерился, и рассказывал мне много всяких хитростей: как сделать свистульку из листика, какую часть явора можно есть, как правильно сушить мох.
— А вот эта трава, — говорил он, — больно для мужской силы полезна — и хитро подмигивал.
Я с сомнением смотрел на его худющие плечи и иссохшие бицепсы и сомневался:
— А что ж вы её не наедитесь? Вон худой какой.
Дед долго, до слёз смеялся и махал рукой:
— Ну тебя, семь лет, а дурак-дураком!
Однажды я спросил у бабушки Яны, почему дед такой странный (он на мой вопрос только отмахнулся «Я живые организмы не убиваю»), она только и сказала, что ну его, малахольного, а на моё искреннее удивление, а почему же она живёт с ним, а не найдёт себе нормального деда, объясняла:
— Так люблю ведь его, он знаешь у меня какой, ни разу к другим бабам не бегал! Всю жизнь рядышком, ты не смотри, что дурак с виду, он у меня особенный, вот и мучаюсь с ним.
Только потом, уже много позже, когда было мне лет 14 и хоронили деда Алеся, я узнал почему он никого не убивает: бабушка рассказала мне, что в войну жили они на хуторе на краю леса и однажды заехал к ним патруль немецкий на мотоцикле, — офицер и два солдата. Нажравшись самогона, они вытолкали Алеся из дома и пытались изнасиловать Яну. Дед вернулся в дом с топором и зарубил офицера.
Потом бежал несколько километров за удирающими от него на мотоцикле немцами, забывшими от страха о своём оружии, размахивая этим самым топором. Потом он вернулся, успокоил жену, дочиста выскоблил пол от крови… и поджог хутор. До самого конца войны они прятались по лесам и болотам. После войны Алеся посадили за что-то, а Яна горбатилась в колхозе одна, тянула на себе их маленького сына и ждала.
— Завидуют им все, всю жизнь, — говорила моя бабушка, — бедные они всегда были и горемычные, а всю жизнь вместе, друг за дружку держатся, что твои два голубка. Завидуют им. Все завидуют.
А в то лето, помню, бабушка Яна заболела. Мы пришли проведать её, а дед Алесь, грубиян и матершинник, стоял на коленях у кровати и целовал её старые морщинистые руки.
— Софья! — почти взмолилась моей бабушке Яна, — прогони ты этого дурня старого, а то у меня сил нет, не даст гад и похворать спокойно!
Меня выгнали за компанию, потому как «нечего тут разговоры бабские слухать» и мы сидели с дедом у нагретой стены их дома. Дед дрожащими пальцами крутил очередную самокрутку и плакал. Я первый раз тогда увидел, как плачет взрослый мужчина.
— Вот, корова старая, — бубнел дед, — никогда меня не слухает, вот выздоровеет дам ей, по первое число!
С тех пор, когда меня спрашивают, что такое любовь, я не знаю, что ответить, но знаю, что такое любовь.
По материалам: pikabu.ru
